Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

— А я подумал: анекдот, — пробормотал Сергей, провалиться готовый под его понимающим взглядом.

Курбанов вскинул, в третий уже раз за короткое время их знакомства, ладонь к козырьку:

— Желаю счастливого полета.

Он пошел неспешной своей походкой, и Сергей долго смотрел ему вслед с чувством неловкости и подсознательной зависти — к его уверенности, внутренней ясности, душевному спокойствию.

И потом, во время полета, расслабившись, наконец, в глубоком кресле с откидной спинкой, дав отдых натруженным, гудящим ногам и всему измотанному ожиданием телу, подремывая под гул моторов, он все видел его — неприметного вроде, но такого надежного, уверенно идущего по земле. «Марине хорошо будет с ним», — подумал он ясно и тут же уснул.

Засыпая, он думал о Марине, а приснилась Вера. Она одиноко стояла совсем близко на каком-то безликом пустыре, Сергей только знал, что это земля, но почти не видел, не мог понять, что это и где, смотрел вниз сквозь открытую дверь самолета, на Веру смотрел, и она смотрела на него, запрокинув голову. Ветер развевал ее распущенные волосы, то закрывал ими лицо, то относил в сторону, и они трепетали, как грива коня на скаку. А здесь, странно, ветра совсем не было, хоть и дверь распахнута, и самолет летел на бреющем по кругу, вокруг Веры. Стоя в двери, держась за края, он не боялся упасть, не это его тревожило. Беспокоило другое — Верино лицо. Было оно меловым, без кровинки, и глаза полны слез.

— Что там у тебя? — кричал он. — Ты скажи, что случилось? Почему ты молчишь?

Не слышала она его, голос туда не долетал, что ли… Вдруг она медленным движением ладоней сверху вниз показала на себя — и он понял. Вера была во всем красном, в брючном костюме, который кроваво светился от лучей не то прожектора, не то каких-то невидимых ламп или костров. И крестик на ее груди вспыхивал подобно маячному огню — через равные промежутки.

— Но это же все ерунда, ты не умрешь! — внезапно догадавшись, крикнул он во всю мочь. — Предрассудки все, не верь, не думай об этом, не смей думать!

Но она только головой покачала скорбно.

Внезапно поняв, что он должен быть сейчас рядом с ней, что только он один может ее спасти, Сергей шагнул в распахнутую дверь…

Самолет бежал по бетонной полосе аэродрома. За стеклами иллюминаторов проплывали в темноте огни Ашхабада.

«Что за дурацкий сон?» — подумал Сергей, все еще испытывая чувство тревоги и беспокойства. Конечно, это преломился в сознании ее рассказ о смерти матери, о тяжкой той примете.

Было это уже днем, в воскресенье. В Сергее еще жило ощущение необычности происшедшего, их близости. Все в нем пело, гордость какая-то проснулась, нежность к Вере, о которой думал теперь одним только словом — моя. Ему приятно было смотреть на нее, как она ходит по квартире в простеньком домашнем халатике, в шлепанцах на босу ногу, не накрашенная, очень будничная и потому по-особому близкая, родная, как будто всю жизнь они вот так и жили вместе. Она хотела обедом его накормить, что-нибудь приготовить, но на кухне нашлось только немного картошки, и они вдвоем стали чистить ее, у Сергея не получалось, он не мог сосредоточиться, все на Веру смотрел и улыбался.

— Ой, да ты лучше бы шел отсюда, не мешал, — засмеялась Вера. — Смотри — все изрезал на кожуру, так нам и жарить будет нечего.

Он охотно отложил нож, но не ушел, остался на кухне. Как же мог он от нее уйти?

Скоро нарезанная ломтиками картошка зашипела на сковороде.

Стали готовить стол, Вера нагнулась, собирая остатки вчерашнего пиршества, крестик на тоненькой цепочке провис, закачался.

— Странная пошла мода, — мягко, чтобы не обидеть, проговорил Сергей.

Не сразу поняв, Вера поймала крестик на ладошку, точно хотела поцеловать.

— Это мамин подарок, — ответила она тихо, сразу сникла, погрустнела и присела на софу, все еще держа крестик на ладони у самого лица. — Золотой. Он ей тоже достался от ее матери, а у бабушки какая-то история с ним связана, что-то произошло перед венчаньем, что ли, мне рассказывали, да я забыла. Мама сама его не носила, в шкатулке лежал. А перед смертью велела достать и подарила мне. Сказала — на счастье. А счастья нет, — вздохнула она и наклонила ладонь — крестик скользнул за ворот халата. — И у мамы не было. Она ведь до сорока не дожила. Рак. Ей говорили, что язва, но она, наверное, догадывалась. Последнее время не вставала уже, пролежни належала. Легкая стала, как перышко. Я одна ее поднимала и переворачивала, как ребенка. Отец от нас давно ушел, я его и не помню. Соседка приходила, помогала, а то не знаю, как университет закончила бы… Маме еще в детстве какие-то суеверные люди сказали, что, если увидишь во сне огонь или человека в красном, то этот человек умрет скоро. Она и верила. И вот однажды соседка возьми и скажи ей: мол, во сне тебя видела, Наталья, — вся в красном, нарядная такая, значит, скоро поправишься. Я в комнате была, хотела остановить ее, да не посмела. А мама испугалась. Нехороший сон, говорит. Соседка ее уверять — хороший, что ты… В этот день мне мама крестик и подарила. А ночью скончалась.

Как в рассказе О'Генри «Последний лист», но наоборот, подумал он. Женщина надеялась и боролась. Только там последний лист сохранили для нее, а здесь сорвали по неведению, по простоте душевной. Но сказать об этом тогда не успел, даже прощенья не попросил за то, что напомнил о тяжелом, — с кухни потянуло чадом, они кинулись туда и увидели на почерневшей сковороде искореженные угольки картошки…

Рассказанную Верой историю он забыл начисто, не до того было, не тем душа была полна. А поди ж ты оказывается, не забылась, след оставила.

Пока выруливали, пока двигатели остановились, пока трап подогнали, в салоне стало душно, пассажиры столпились в проходе, заглядывая вперед, нетерпеливо ожидая, когда можно будет двинуться к выходу. Ступив через порожек сквозь овальную дверь на площадку трапа,